Пресса

Саша Денисова: «Наш театр – место, где можно почувствовать себя свободным»

13–14 октября в Минске – яркое театральное событие. В рамках фестиваля «ТеАрт» впервые в белорусской столице московский Театр.doc покажет спектакль «Зажги мой огонь» – нестандартные этюды из жизни Джима Моррисона, Дженис Джоплин и Джими Хендрикса. С автором проекта Сашей Денисовой беседует белорусский драматург Николай Рудковский.

Саша, ты впервые в Театр.doc внесла западную, нерусскую тему. Как ты могла посягнуть на устои этого театра?

Не думаю, что на этот счет в Театре.doc были устои. Наш театр – демократическое предприятие, здесь можно сделать спектакль о чем угодно, если это касается реальности: внутренняя атмосфера и политика руководства способствует тому, что, как в плодородной земле, все растет и колосится. Это и делает его плацдармом эксперимента молодых – в отличие от репертуарного русского театра, в котором новации останавливают традиции, труппа, политика. Здесь можно почувствовать себя свободным – и это, безусловно, отразилось на внутренней энергии спектакля «Зажги мой огонь».


Когда впервые худрук Михаил Угаров смотрел его, он сказал: «Это дикий спектакль». Возможно, мы посягнули на аскетизм, в котором начинал Театр.doc. Да и то, аскетизм раннего устава Дока – никаких декораций, музыки, костюмов – был связан с обнулением, очищением от шлака нафталинового театра. Это было десять лет назад, когда драматурги собрались в этом подвале, мечтая о своем новом театре, о том, как будут звучать новые современные тексты на сцене. Прошло время, и мы сделали спектакль «Зажги мой огонь» с музыкой, какими-никакими костюмами (девочки играют Джоплин в моих ископаемых хипповых шмотках, мальчики – в том, что наш художник Константин Шарков нашел из раритетов дома и на помойке, в общем, по сусекам наскребли).

Что касается западной темы, то она свойственна поколению тридцатилетних, чья юность пришлась на девяностые. С одной стороны, было ощущение страха перед реальностью, когда тут тебе малиновые пиджаки, родители из институтов переместились торговать на рынки. И одновременно было ощущение двадцатилетней смелости: кругом дурдом, а ты такой весь из себя читаешь Павича, Кортасара, Джойса, плеер с Моррисоном врубил и уже не так страшно, уже можно жить в своей собственной реальности.

Эти тексты и музыка действовали на меня особенно – и, конечно, дети Вудстока и Монтеррея, «The Doors», Джоплин, «Jefferson Airplane», «Grateful Dead» в те годы были моими лучшими друзьями. Как поет Моррисон, «music is your special friend». Вдохновленный свободой рок-звезд разлива 1969 года, каждый из нашей труппы – и я, и режиссер Юра Муравицкий, и актеры наши тридцатилетние – в годы юности чувствовал себя Моррисоном – неистовым бунтарем, романтиком, «enfant terrible», звездой, идолом. Нам, неизвестным, показалось, что можно создать пространство в спектакле, в котором можно воплотить юношескую мечту и почувствовать себя рок-звездой.

«В кино не очень повезло, в труппе театра не состою, из трех театров выгнали, в личной жизни как-то не вполне», – говорят актеры в своих личных монологах, – «зато могу зажечь». Вот и мы зажгли. Видимо, очень сильно этого захотели и зажгли.

Как чувствуют себя твои герои в реалиях сегодняшней России?

Они совершают те же поступки, что и Моррисон, и арт-группа «Война», к примеру. Если Моррисон снял штаны на концерте в Майами, изобразив мастурбацию, за что его едва не посадили, то современные художники делают акцию на разводном мосту в Питере. Милиционер допрашивает Моррисона на предмет: не финансирует ли его госдеп, кто сообщники. Герои переживают то же, что и мы: фильм Моррисона уничтожает преподавательская комиссия во ВГИКе, Джоплин, потусив в столице, возвращается, преданная друзьями и женихом, в провинцию к маме, а мама, как и наши мамы, говорит: «Только тут без гулек и не спать до двенадцати, патиссоны будем закручивать. Ничего, у нас тоже жить можно, дочка одной женщины тоже гуляла и наркоманила, и все, а теперь вышла замуж и работает контролером на фабрике». Ну, естественно, Джоплин бежит от такой перспективы к рок-н-роллу. Это и про нас всех: что-то никто не закручивает патиссоны. Все свой выбор сделали.

Почему ты выбрала именно Джима Моррисона, Дженис Джоплин и Джими Хендрикса? Другие культовые рокеры тебя «не возбуждают» на творчество? Или это не ты их выбирала?
Нельзя сказать, что я собираюсь делать серию байопиков. В байопиках есть странная вещь – тот же Оливер Стоун в фильме о Моррисоне, за который его клавишник «Doors» Рэй Манзарек тихо проклял, берет ключевые моменты, яркие, которые взял бы любой драматург. А мы взяли те моменты, которые случились и с нами, и с Моррисоном. Я думаю, что мы сделали в каком-то смысле интереснее, чем Стоун. Человечнее, хотя бы. Для него Моррисон – звезда враждебная. Он сводит счеты, поскольку сам из этого поколения, но пока Стоун служил во Вьетнаме, Моррисон «жрал наркоту и извивался на сцене» (по мнению Стоуна), и, как результат, сгорел до срока. Так думает Стоун. Он же жив, а значит прав! А мы Моррисона пожалели – как себя. Он нам родной по крови, такой же «больной на голову», как и мы, трогательный и беззащитный.

Получается, что ты, как Энди Уорхол, который (по легенде), не зная что творить, решил нарисовать то, что он больше всего любит. Так и появилась его знаменитая картина «Доллар». А ты, значит, больше всего любишь Моррисона?

Вообще, спектакль с этого фокуса и родился. Мне пришла в голову мысль, а что если я – Моррисон, или Моррисон – это я, живу в московском районе Выхино или Бирюлево, хожу в советскую школу. Как сделать такой фокус, что мы – такие же большие, как они, ну хоть на время спектакля, а они так же чувствовали, страдали, любили, как мы, над ними также шутили в школе, и карьера не задалась.

И мы стали идти по биографии звезд, актеры импровизировали в рамках заданных сцен, только две сцены были написаны, для затравки, а потом все пошло, как по маслу. Если Джоплин в Сан-Франциско выгоняли друзья, потому что задолбала уже сидеть на шее и жрать из холодильника, я вспоминала аналогичный случай из своей хипповой жизни. Образовалась пьеса – от детства до смерти, – где три героя попадают в разные житейские ситуации, которые случались и с нами, и с рок-идолами.

Об американской жизни мы ничего не знали особо, пришлось Моррисону учиться среди русских детей – актеров Маракулиной, Ефимова, Баталова, Вилковой, Юдникова, Тамеева. И есть также в спектакле монологи актеров, которые «торчат» посреди этой пьесы перпендикулярно, среди игровых веселых сцен, настоящая речь о своей жизни. Это сочетание во многом дает странный двойной фокус спектаклю – мы, как они, и они, как мы.

Потому что интимнее рассказать про самих себя можно не напрямую, а косвенно, через кого-то другого, обходным путем. Приличному человеку про свою жизнь неловко рассказывать.

Как песня «Light My Fire» вдохновила тебя взять спички, чтобы «поджечь старый театр с унылой классикой и пыльными кулисами»?

Я из тех, кто не вынимает iPod из ушей. Говорят, что первое поколение хиппи оглохло – дорвалось до свободы во всех смыслах. Я слушаю музыку постоянно, она есть во всех моих спектаклях, разная. От фокстрота сестер Эндрюс до «Depeche mode», хипстерских «Franz Ferdinand» и тяжелого индастриела вроде «Slayer» и «Ministry». И да, мне постоянно хочется что-то поджечь. Особенно старый театр.

Герой пьесы «Самый чистый город» призывает молодых героев поджечь минские театры. Как реально можно заставить режиссеров, народных артистов и зрителей перестать жевать нафталин и надевать кринолин? Или никого нельзя заставлять – они сами начнут испытывать изжогу?

Да, в репертуарном театре нужна санация, потому что больной больше мертв, чем жив. В большинстве случаев. Но, знаешь, у нас, в России, есть и хорошее движение: формируется молодое поколение, которое может прийти командой – с продюсерами, администраторами – в старые театры. Движение это развивается, и можно увидеть, какое сопротивление оно вызывает. Крику будет много, да и гореть театры начнут – в переносном смысле. Уже горят.