Пресса

Привет от Сулержицкого

Во время спектакля за моим правым плечом девушка то и дело истерически шептала своему парню:

— А это что значит? А то? Не понимаю я! Ну, не понимаю!

Как только девушка замолкала, за моим левым плечом начинали фыркать явно театроведческие барышни:

— Что это? Какой примитив! Это же совершенно элементарно…

А между тем на сцене разворачивалось полуцирковое-полутанцевальное зрелище с вокализами, встроенными в совершенно завораживающую звуковую ткань спектакля. Была там скромная живая музыка, а еще фонограмма, а еще в четыре руки двое артистов били в огромный барабан, с грохотом падали большие предметы, дзинькало стекло. Тут именно звуки становились потоком времени, его движение было почти ощутимым, едва ли не осязаемым — как ветер на лице. Всего за час шестеро актеров и четверо музыкантов представили собственную версию истории ХХ века через пластические вариации живописных образов Марка Шагала.

В черном кабинете над сценой то падали вниз, то совсем наверху собирались в кучу полотняные пологи маленького шапито. Слева от него раскачивался криво подвешенный за угол металлический остов параллелепипеда, справа — такой же металлический остов сплюснутой пирамиды, а перед шапито реяла цирковая трапеция. Три актрисы и три актера попеременно оказывались на всех этих шатких конструкциях, кувыркались, надолго застывали в фиксированных позах, проносясь над сценой. Иногда прямо в воздухе они меняли костюмы, лихо спрыгивали на пол, потом вдевали себя в какие-то подвешенные на канатах пружинящие петли и снова парили над сценой. Наивная прелесть полетов шагаловских персонажей была тут явлена в наивном удовольствии летучих акробатических забав.

А между тем в глубине сцены над барной стойкой на большом экране мелькали кадры старой хроники, сначала окрашенные в цвет сепии, а потом, совсем уже к концу спектакля, на них проступили краски старого видео. Войны, революции, Белка в космосе, Кеннеди, падение берлинской стены, рок-н-ролл, Ельцин с преемником и еще множество каких-то малопонятных чисто американских историй — весь этот строй событий иллюстрировался маленькими пантомимическими сценками, озвучивался в вокальных распевах, протанцовывался, представал в забавных кульбитах, явно рожденных в актерских импровизациях. Иногда действие обретало драматизм — в военных фрагментах под грохот взрывов на сцене появились набитые чем-то мягким безголовые серые муляжи мертвых тел и потом уже не исчезли, остались в спектакле, смешались с живыми артистами.

Собственно, нехитрый замысел «Гранд Парада» обнаружился очень скоро, спектакль развивался совсем предсказуемо — за исключением только отливов-приливов удивительной звуковой волны, на которой то поднимались к веселью и радости, то рушились в беду калейдоскопические воспоминания о бурно прожитом человечеством прошлом веке. Поэтому гнев молодых ученых театроведок, все нараставший в их шипении у меня за левым плечом, был совершенно понятен. Понятны были и интеллектуальные тупики барышни справа — американская иерархия важнейших событий века минувшего прилично отличалась от общепринятой нашей, а шапки-маски шагаловских зверей и петуха, то и дело оказывающиеся на головах артистов, изображающих очередное происшествие или фиксирующих знак времени вроде зажигательного лихого рок-н-ролла, сбивали с толку и опытных зрителей. Ну, не растягивался шагаловский живописный мир на все двадцатое столетие целиком, как бы ни хотелось того американской труппе.

Поначалу и я пригорюнилась было, простившись с мечтой о каких бы то ни было художественных откровениях. Стала рассматривать артистов… и очень быстро перестала скучать. Прекрасно звучали их голоса, они исполняли непростые цирковые номера над сценой без страховочной лонжи, лихо отплясывали и существовали в невероятном, ими беспрестанно ощущаемом драйве от самого спектакля и своего участия в нем. У этих американцев были тренированные тела, чудесные лица, умные глаза, в каждом их движении проступала удивительно открытая сердечность. К финалу мне было глубоко наплевать на отсутствие всяких эстетских изысков, я впала в удовольствие от добрых флюидов, струившихся со сцены, и только злобные театроведки мешали погрузиться в них целиком.

После спектакля на встрече с труппой ее глава Стэйси Клейн представила артистов, вместе с которыми придумала и создала этот спектакль, рассказала, что в начале 90-х они покинули Бостон, поселились в крошечном американском провинциальном городке с тысячей жителей, там начали придумывать свои спектакли и вывозить их на гастроли. А потом купили себе ферму, чтобы можно было прокормиться. Но все равно денег не хватает, и актеры подрабатывают еще где-то, а живут в жестком режиме коллективных тренгов. И им нравится такая жизнь!



Я сидела, слушала, смотрела на них и думала о позабытом у нас Леопольде Антоновиче Сулержицком. Он мечтал именно о таком театре, хотел, чтобы артисты работали на земле и жили среди обычных людей, чтобы искусство их было теплым и человечным, чтобы смогло поддерживать в зрителях веру в себя, в вопреки всему существующие на белом свете доброту и радость. Над Сулером смеялись и любившие его мхатовцы, и обожавшие его студийцы Первой студии. Мечты Сулержицкого казались нереальными и сентиментальными еще тогда, сто лет назад.

Пока я все это передумывала, американцы договорили, замолчали, и Джон Фридман попросил сказать о спектакле нашего замечательного композитора Александра Бакши, которого когда-то сам и познакомил с этой труппой. Бакши встал, вдруг разволновался и сказал, что умирая, среди всего лучшего в своей жизни он вспомнит и общую работу над «Гранд Парадом» с этими людьми в маленьком американском местечке. Он говорил, что художественный результат тут ему совсем не важен, и восхищенно рассказывал, как самоотверженно артисты театра «Double Edge» каждый день зарабатывают себе право играть на сцене. И тут все окончательно растрогались, заулыбались друг другу и так, с улыбкой, вернулись в нашу угарную московскую жесть.

Как хорошо хоть слегка оттаять сердцем на маленьком спектакле, уже окрещенном московскими снобами самодеятельностью из американского сельского клуба. Как плохо, что этот сельский клуб, он же театр-лаборатория Фермерского центра, где вокруг этих славных людей собираются и другие, находится так далеко через океан — в городке Эшфилд штата Массачусетс, а не у нас тут где-нибудь поблизости.