Пресса

Лев Додин: человек в интерьере эпохи

На гастроли в рамках спецпрограммы «Золотой маски» в Москву приезжает театр Льва Додина. Один из главных российских режиссеров привозит пять спектаклей, от классических до только что поставленных.

Лев Додин относится к редкому типу режиссера-философа (позиция в мире, сосредоточенном на комфорте и скорости, уязвимая и раздражающая). Как определяет он сам: «Если говорить о жанре, то я скорее философ, размышляющий главным образом о себе, о своем понимании добра и зла, о том, что справедливо и что нравственно, а что подло и жестоко. Но поскольку я театральный режиссер, то эти свои размышления я воплощаю в ткани спектаклей». Театр — место и ткань его философии, где каждый спектакль — шаг в незнаемое.

В привезенных в Москву «Золотой маской» гастрольных спектаклях — от уже отметивших свое 15-летие легендарных «Бесов» Достоевского до недавней премьеры МДТ «Врага народа» Ибсена — прослеживается одна из самых настойчивых тем размышлений режиссера о взаимоотношениях человека и государственного механизма.
В «Жизни и судьбе» по роману Василия Гроссмана рассказывается о народе, попавшем в страшный дырокол истории, о людях, уничтожаемых военнойи государственной машиной, ставших лагерной пылью, и о том, как человек противостоит силам уничтожения. Режиссерское построение «Жизни и судьбы» головокружительно по свободе, с какой здесь играют временем и пространством, бытом и символом, психологической правдой и абсолютной условностью. Сцены идут внахлест. На авансцене — семейный стол Штрумов, а за волейбольной сеткой (она же — лагерная проволока) шеренга заключенных на перекличке. Гулаговский лагерь, потом фашистский концлагерь. Перекличка, построение, песню запевай. Под шубертовскую «Песнь моя, лети с мольбою» люди маршируют к раздаточному окну: «Штрафной котел! Котелобщий! Паек для докторов наук! Паек для членкоров!» Лагерная очередь за пайкой сливается с очередью в столовой Академии наук.



Взяв «Коварство и любовь», Додин сместил акценты Шиллера: не парочка высокопоставленных злодеев губит юных влюбленных, но вся госмашина работает против любви двоих и… терпит поражение. Человеческий фактор в очередной раз оказывается неучтенной помехой. Луиза — Елизавета Боярская и Фердинанд — Данила Козловский здесь борются не столько за свою любовь, сколько за достоинство. Не прибегая ни к каким лобовым методам насильственного «осовременивания» классики, Додин возвращает тексту трагедии современное дыхание, такчто звучащие в финале строки Бисмарка кажутся взятыми из передовиц сегодняшних газет.

Пьеса Ибсена «Враг народа» последние сезоны активно ставится у нас и за рубежом. Коллизия столкновения честного доктора с коррупцией городских властей, готовых рисковать здоровьем сограждан ради прибыли, актуальна. Многие режиссеры берут текст Ибсена, чтобы разобраться с нехорошими чиновниками. Льва Додина больше интересуют не отцы города, но простые горожане, закидавшее камнями жилище Стокмана. В Стокмане-Курышеве, обращающемся к согражданам, вдруг угадывается Андрей Сахаров, стоящий на трибуне освистывающего егосъезда. Этого Стокмана ведет не протестный пафос, но непрекращающаяся работа мысли. Он не митингует, но думает вслух, гипнотически затягивая зал в круг своих размышлений о том, что худший вид рабства — боязнь не совпасть с мнением «сообщества». В финале Стокман, слишком многое узнавший о человеческой натуре, печально констатирует: «Самый сильный человек — тот, кто абсолютно одинок»…

На сломе тысячелетий, когда все ждут то ли конца света, то ли Третьей мировой войны или экологической катастрофы, мы, похоже, заново открываем для себя ужас одинокого человека под молчащими небесами. «Три сестры» — один из самых безнадежных спектаклей Льва Додина. Возможности выхода и просвета уничтожены с самого начала. Обреченность на юных лицах трех сестер, обреченность на лицах их гостей-офицеров. Любовь, нежность, смех вспыхивают, кажется, только для того, чтобы подчеркнуть мрак, обступающий дом Прозоровых. Для Чехова счастливый человек — всегда подозрителен. Среди персонажей «Трех сестер» счастливицей себя называет только старуха нянька (Татьяна Щуко), предовольная казенной комнаткой с казенной кроваткой… И жалкость этого крошечного счастья сливалась с надсадной тоской и болью, звучащими в каждом из персонажей (пожалуй, впервые так ясно звучит достоевский «надрыв» в чеховских героях).

В 1922 году Станиславский писал Немировичу-Данченко о том, что «Три сестры» Чехова устарели, что после революции и Гражданской войны конфузно играть, что офицер уходит, а его дама остается. Почти столетия спустя мы, похоже, заново понимаем, что самое страшное — это безнадежное вопрошание молчаливых небес: «Если бы знать… если бы знать…».