Иванов

Есть традиция играть Иванова «русским Гамлетом» – человеком сомневающимся, обуреваемым глобальными мыслями о судьбе мироздания, о своем месте в мире. И это все в нем есть. Но, с другой стороны, он сам про себя презрительно говорит: «Я какой-то Гамлет». Он все время задает всем вопрос: «Что со мной случилось?». Ему никто не может ответить. И мы, читая, тоже не можем ответить, что, собственно, такого случилось. Чехов – мастер обстоятельств, он так их строит, что появляется история постепенного умерщвления человека, высасывания из него энергии, амбиций, веры и радости. Лев Шестов верно написал: Чехов – гениальный патологоанатом, его интересовала не столько жизнь, сколько процесс умирания. И, видимо, в «Иванове» это проявилось впервые. Между первой и второй редакцией пьесы он меняется как автор – меняется его ощущение мира. Русская литература, при всем ее гуманизме, довольно безысходна, в ней много обреченных героев. Но Иванов – и в этом странный трюк Чехова – от них отличается: он сам понимает, что деградирует, но ничего с этим сделать не может. И это самое сложное – и в пьесе, и в роли. Евгений Миронов с самого начала задавал себе вопрос: как играть эту апатию, отсутствие желания жить и усталость? Как ходить по сцене и уставать? Это не в его природе, он не тяжелый артист, а взрывной, импульсивный. Во многом наша с ним работа строится на том, что мы стараемся отталкиваться от обстоятельств и не загадывать. И я с самого начала старался удержать его от того, чтобы придумать, как Иванова играть и как все строить. Не надо играть ни шулера, ни запутавшегося человека: в нем есть и то, и другое – сам автор так швыряет его в разные стороны. Роль очень сложная – из-за этой двойной оптики: человек не просто мучается вопросом «Зачем я живу?». Это такая лента Мебиуса, хождение по замкнутой траектории. Вопрос ведь не столько о смысле жизни, вопрос о другом: «Почему я не могу жить, не ответив на вопрос, зачем я живу?..».

Этот чеховский текст не так замылен, затерт, растиражирован различными режиссерскими «интерпретациями», как «Три сестры» или «Вишневый сад». И Кулябину удалось сделать так, что он зазвучал со сцены, как в первый раз, с чистого листа. Притом, что остался оригинальным, разве что с некоторыми сокращениями и изменениями нескольких фраз и ситуаций. «Синий чулок» заменен на «интеллектуалку», Сара умирает не от чахотки, а от рака, вместо финального выстрела – разрыв сердца – вот, пожалуй, и все. Впрочем, доктор Чехов был хорошим диагностом не только медицинских, но и душевных состояний. Умел вытащить из душевного раздрызга то главное, что не вылечить, как ни старайся. Ни тогда, ни сейчас, да, возможно, и никогда. В общем, то, что давно уже названо «тоской от жизни», когда нечем дышать, когда смертельно мучает совесть за непреднамеренное предательство близких, нежелание их любви, а выход только один – в никуда. Здесь одним из главных мотивов становится параллельное существование чеховских персонажей, порой просто в физическом смысле, потому что прикосновения, объятия и поцелуи даются с трудом, через силу, напряжение. Здесь жалобы и обвинения могут литься рекой, а слова любви и поддержки мучительны как для говорящего, так и для слушающего. При этом Тимофей Кулябин не идет на поводу так называемой нудной «чеховщины», но делает спектакль временами комический, смешной, кажущийся легким. Но во всех водевильных ситуациях притаилась жуть, постепенно выбирающаяся из своего укрытия и становящаяся главной, неизбежной, ведущей к печальному финалу.