Материнское сердце

Рассказ «Материнское сердце» у Шукшина как будто не дописан. Парень по имени Витька совершил идиотский поступок, угодил в милицию и, соответственно, в тюрьму. Мать, а как иначе, готова на все, только бы спасти свое дитя. И вот едет она в «краевые» к «добрым людям» в надежде вымолить или выкупить свободу для сына. Так заканчивается рассказ. Нам же показалось, что это только начало длинного долгого пути по дорогам родной страны, что трагедия сына – это только повод для путешествия в сторону исследования души русского человека. Вывести историю на эпический уровень, уровень притчи, сказки показалось уместной и интересной задачей. Именно поэтому в спектакле парадоксальным образом появились стихотворения главного русского абсурдиста XIX века Козьмы Пруткова, фрагменты сочинений Николая и Елены Рерих, в частности, из «Этики Сердца». У Шукшина эпичность, широта тоже есть – есть и во многих рассказах и, конечно, в романах. Проблема русского характера, мучившая Шукшина, путь русского человека и судьба русской земли – драма, которой Шукшин изболелся. Каждая строчка у Шукшина пропитана болью, жаждой истины и любовью к простому человеку, надеждой на его счастливое будущее (тем, кто давно не читал первоисточник, настоятельно рекомендую).

Авдотья Громова в спектакле Могучего – это Нина Усатова, легко себе представить, как она может сыграть вечную русскую мать, с ее каменной, многовековой усталостью, такой же каменной несгибаемостью и со всей живой, человеческой теплотой. Усатова так и играет, глаз не отвести. Как и от всех окружающих ее «чудиков» <…> Еще полшага, и вышел бы идеальный Шукшин, сага о сложной жизни простых людей. Но свои полшага Могучий делает в другую сторону: у большей части персонажей в «Материнском сердце» недаром наклеены небольшие, аккуратные бутафорские носы – что-то среднее между клоунским реквизитом и напоминанием про романтическое уродство Сирано де Бержерака. Все они здесь герои «простых историй» – вот в этих самых кавычках из накладных носов, рефлексирующие клоуны, озабоченные (вполне по-шукшински) вечными вопросами. А режиссер Могучий, кажется, озабочен больше всего утомительной вечностью этих самых вопросов.
Герои Шукшина в спектакле существуют в постоянном соседстве со своими предшественниками и потомками – и их авторами. Авдотья на своем «Урале» путешествует не только по оврагам и буеракам, но и по пространству русской литературы и русской мысли. В историю то и дело врываются «посторонние» тексты и повороты сюжета. Как будто бы время остановилось, и перед нами оказалась громадная коммунальная квартира, в которой гоголевская фигура может присвоить себе текст Достоевского, шукшинские свадьбы и похороны разыграны персонажами Мамлеева или Пригова, а чисто пелевинский антураж служит рамкой для размышлений Карамзина, прокомментированных Еленой Рерих. Все здесь отражаются друг в друге, как в осколках одного разбитого зеркала, все через века и стили маются одной и той же маятой, все упираются в одно и то же: что это за нелепая жизнь такая и где взять силы ее жить.