Пресса

В Москве проходят устроенные "Золотой маской" гастроли петербургского МДТ. Проходят триумфально. Билеты (мягко говоря, недешевые) сметены могучим ураганом, в зале люди сидят на приступочках. Представители прессы делят между собой доставшиеся по аккредитации контрамарки. Кроме ощущения успеха этот ажиотажный спрос рождает и иное ощущение - давно забытое. Ощущение единства театрального мира. Наличия неких общих критериев, которыми поверяются театральные события.



В конце концов, аншлаг мы наблюдаем чуть ли не повсеместно. Разве пустуют места в московском Малом театре, на сцене которого играют многие спектакли питерского Малого драматического? Разве не заполняется зал в Театре им. Моссовета? Разве не сидят зрители друг у друга на головах в полуподвальном помещении Театра.doc? А в МХТ или "Ленком" и вовсе не достанешь билетов. Народ стал последнее время неравнодушен даже к гастрольным спектаклям продвинутых западных режиссеров. Полный зал на "Замужестве Марии Браун" Томаса Остермайера, привезенном фестивалем "Сезон Станиславского", - наглядное тому доказательство. Но природа додинского успеха все же иная.



Все перечисленные выше аншлаговые события так или иначе рассчитаны на свою публику. Поклонники западного артхауса не жалуют Малый театр. Завсегдатаи Малого театра нечасто бывают замечены на спектаклях "Ленкома". Любители "Ленкома" бегут со спектаклей Ромео Кастеллуччи или Андрея Жолдака с криками "Ужас! Ужас!" Фанаты Кастеллуччи редко наведываются на репертуарные спектакли Театра Моссовета. Апологеты новой драмы в гробу видали весь театральный "истеблишмент". Театральное пространство поделено на сферы влияния, на эстетические группировки, на лагеря. В этом нет ничего дурного. Совсем наоборот. Это нормальный и живой процесс. И все же испытываешь чувство глубокого удовлетворения, когда видишь зал, в котором сидят и поклонники русского психологического театра, и завсегдатаи "Ленкома", и любители западного артхауса, и - реже, но все же - апологеты новой драмы.



Это вовсе не значит, что все спектакли Додина вызывают единодушный восторг. Куда там... В театральной среде можно найти немало недоброжелателей, клянущих на чем свет его "Короля Лира", шокированных "Чевенгуром", равнодушных к "Жизни и судьбе", а поставленные в 90-е "Клаустрофобия" и "Гаудеамус" и вовсе вызвали упреки в том, что Додин расфасовал русскую духовность в западные упаковки и теперь успешно ею (духовностью) на Западе приторговывает. И все же репертуар МДТ в целом удивительным образом не противоречит ни одному из указанных сообществ. Этот театр достаточно велик, чтобы вместить противоречия.



Он предельно современен и в то же время укоренен в традиции. Обращен лицом на Запад и являет собой самый совершенный образец русской репертуарной системы. Трудно представить себе тексты Владимира Сорокина в "Мастерской Петра Фоменко", в спектаклях Камы Гинкаса или в сценических опытах Анатолия Васильева. Додин включил их в свою "Клаустрофобию". Он вообще одним из первых стал переносить на русскую сцену прозу 90-х, от которой эта самая сцена шарахалась. Но он же поставил свой, быть может, самый главный спектакль - "Братья и сестры" по Федору Абрамову, характерному представителю деревенской прозы, решительно во всем противоположному постмодернистской поросли отечественной словесности. Режиссерский стиль Додина предельно серьезен (мало у кого так остро чувствуешь значимость театрального высказывания и важность художественного жеста) и на редкость ироничен. В его спектаклях - сочувствие к народу и стране, в которой он живет, и в то же время презрение к этому народу, так легко отдавшему себя на поругание, и к этой стране, в которой так легко становятся из жертвы палачом.



Сценография додинских постановок столь выразительна в своем аскетизме (он всегда работал с первоклассными художниками, а в последние годы с самым выдающимся из них - Давидом Боровским), что невольно заставляет вспомнить немецкие спектакли. Такой холодный минимализм, с самого начала предлагающий нам визуальную квинтэссенцию смысла, именно у немцев в чести. А уж любовь Додина к сценической наготе и вовсе отсылает к немецкой театральной эстетике (я, по правде говоря, не могу вспомнить ни одного немецкого спектакля, в котором хотя бы один артист хотя бы один раз не снял с себя штаны). Но работать над произведением по три года, как это часто случается у Додина, есть русская традиция, которую решительно невозможно вообразить себе в западном контексте.



Театр Додина - это актерский театр. Именно через актера выражаются все его театральные мысли, и в то же время именно у него всякая актерская бенефисность уравновешивается превращением лицедея в покорного исполнителя режиссерской воли. У кого еще "заслуженные" и "народные" будут безропотно валяться в грязи или тонуть в водах излюбленных Додиным бассейнов?



Один из самых смелых постановщиков, готовых к радикальным жестам. Но при этом каждый его спектакль крепко сколочен и являет собой образец хорошо сделанного зрительского театра. Сочетание экспериментальности и большого стиля - тоже редкостное явление. Ибо любой театральный эксперимент в нынешнем культурном контексте (особенно в России) обычно рассчитан на малое сценическое пространство.



Это умение брать свое отовсюду и превращать далекие друг от друга вещи в неотчуждаемое от себя эстетическое целое вовсе не есть всеядность. Скорее всеохватность. Сила Додина в том, что он видит условность вроде бы непреодолимых границ между лагерями и эстетическими группировками. Театральное пространство - все его возможности, все стратегии - является для него единым. Он путешествует по нему как свободный гражданин свободного мира. Не потому ли именно МДТ - как некая эстетическая совокупность - в наибольшей степени соответствует нашему представлению о Театре с большой буквы. Во время гастролей Додина понимаешь, что писать это слово с большой буквы все еще можно.